Яровой Юрий - Зеленая Кровь
ЮРИЙ ЯРОВОЙ
ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ
Встреча с темой.
Этого сообщения я ждал давно, "Известия", 27 мая 1977 г.
"ЧЕЛОВЕК В ИСКУССТВЕННОЙ БИОСФЕРЕ.
ВАЖНЫЙ НАУЧНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ УСПЕШНО ЗАВЕРШЕН".
Четыре месяца они жили и работали на своей "планете". 120 суток они
дышали, получали воду и пищу за счет круговорота веществ в созданной руками
человека биосфере, управляя всеми процессами жизнеобеспечения по заранее
намеченной программе..."
За десять лет перед этим, вскоре после XIII Международного конгресса по
астронавтике, проходившего в Ленинграде, я получил письмо от
члена-корреспондента Академии наук И. А. Терскова, директора Института
физики имени академика Л. В. Киренского. Это был ответ на мою просьбу
прислать материалы о созданной в институте первой в мире биологической
системе жизнеобеспечения для космических кораблей с неограниченным сроком
полета, - доклад о ее создании был одной из главных сенсаций XIII конгресса.
В своем ответе Иван Александрович Терсков приглашал познакомиться с этой
самой системой в натуре, лично.
И я приехал в институт.
"Дом космонавтов" представлял собой стальную коробку с шестигранными
иллюминаторами в стенах; внутри кушетка, санузел, крохотный столик,
электроплитка, полочка для книг, полочка для посуды и - непостижимо белые
стены. Почему меня так поразил тогда этот белый цвет? Снег в январе,
мелованная бумага... Мел? "Зубной порошок", - объяснил мне мой провожатый -
молодой ученый, в тридцать с небольшим уже доктор наук, любезно
согласившийся провести и показать весь комплекс: гермокамеру, зал с
культиватором и бактериальным реактором, лаборатории и "космические"
оранжереи, где круглые сутки под ослепительным светом особых, "солнечных",
ламп зеленели и цвели огурцы, арбузы, дыни, пшеница, лук, салат.
Я присел на кушетку и, торопясь, обрывая окончания слов, стал записывать:
Эта гермокамера уже третья по счету, кое-чему мы уже научились. Но
сколько муки было с первой! Ничего не знали, ничего не умели. Всего боялись.
Особенно химии - пластиков, красок... Точные химанализы атмосферы
гермокамеры показывали: все, абсолютно вся "химия" газит. Все краски, все
пластики, все пленки. По молекуле, по микрограммам, но через сутки-трое
газоанализаторы уже вылавливали в атмосфере примеси, которые приводили нас в
отчаянье...
Хорошо помню мимолетную мысль: почему "нас"? А ручка между тем, казалось,
сама собой чертила строчку за строчкой:
Боданцев со своими парнями вооружался ножами, скребками, электрическими
щетками и все сдирал до стального блеска. Но голостальной-то камеру
оставлять нельзя! Кто-то подсказал: покройте мелом. Побелите. Но мел
пачкает. Тогда Боданцев стал пробовать всякие клеи - все пахнет. Все газит.
Остановились, в конце концов, на желатине...
И опять, я помню, поймал себя на мысли, что пишу что-то не то. Откуда
взялся Боданцев? Не было такого среди ученых, с которыми я успел
познакомиться в этот день в Институте физики. А между тем я так отчетливо
видел его перед собой (высокий, с буйной шевелюрой, в модном однобортном
костюме, перепачканном тем самым мелом), что сбоку, на полях блокнота,
пометил:
"Смеется, как водопад". А ниже шла "сценка в приемной":
Секретарь директора института, Анна Владимировна, Толи Боданцева боится
панически. "Почему?" - удивился я однажды.
"От него столько шума - просто ужасно, - объяснила Анна Владимировна. -
Когда он объявляется в приемной, я вся дрожу от страха: сейчас что-нибудь
опрокинется..."
Люди, которых я не знал. Но у меня было
